Присоединиться Об антирусской российской интеллигенции
Часть вторая.
О том, почему вредны и «покаяние», и «десталинизация»
Рассматриваемые нами в прошлой статье выступления г-жи Седаковой и г-на Немцева, как и вообще весь пласт мыслей современного антирусской российской интеллигенции, в одном измерении есть чисто политические, даже пропагандистские, творения, а в другом — суть истерическая попытка авторов выбраться из внутреннего страха и ужаса. Нельзя сказать горя, ибо горе есть личное переживание личной невосполнимой потери. Не может быть горе вообще, абстрактное, горе вне горюющей личности. Здесь нет ни того ни другого. Здесь явно проступает страх и ужас, наведённые бессилием, и невозможность жить с «душевной мутью и растерянностью», жить здесь и сейчас, в «этой» стране, с «этим» народом. Недаром большая часть «благодетелей» бегут из России. Но и там, заграницей, не находят покоя, терзаемые поселёнными в душе «бесами-шатунами». Но об этих — позже.
Центральная же идея посланий, подобных выступлению г-жи Седаковой и книге Эткинда, состоит в обращении нашего внимания как на нечто ненормальное, аномальное, из ряда вон выходящее: «на попытку… общего „уничтожения реальности“, задуманного и практикуемого властью». Везде и всегда эти антирусские интеллигенты под властью понимают власть именно в России и почти безотносительно к историческому времени. Будь то Владимир Креститель, Пётр I, Сталин или Путин. Сиё смешение «стилей» и времён говорит о том, что конкретные представители власти не имеют отношения к выдвигаемым претензиям. Они лишь олицетворение, наглядный пример, символ. А вопросы обращены к русским, к системе смыслов русского народа, воспроизводимым оным уже не одну тысячу лет. Здесь же и корень их неприятия властей — поскольку те не в силах ничего сделать с русскими. Поскольку власть из раза в раз поддаётся опять массе, значит, и власть плоха.
Так, например, «уничтожение реальности» в СССР происходило как «замалчивание смерти миллионов (в первую очередь, убитых в лагерях и тюрьмах „врагов народа“, но не только: по другим причинам скрывалась и смерть солдат на войне, и число погибших в блокаду и от разнообразных катастроф, damnatio memoriae, запрет на всякое упоминание об умерших, невозможность узнать дату их смерти, найти могилы, совершить обряд прощания… Принудительное молчание о „своих умерших“, в котором люди жили десятилетиями, распространилось, кажется, и на само обсуждение этой реальности)».
Что же, присутствие и значение смерти в политике действительно интересная и важная тема. Но, к сожалению, несмотря на опыт Ольги Александровны в данном вопросе, она таки попала в ловушку, самой себе расставленную. Она писала не научный или литературный опус, а политический пропагандистский текст и, как поэт, оказалась увлечена материалом, он захлестнув Ольгу Александровну, увлёк лодку её поэтической души по политическим порогам и стремнинам к «океану смерти». В результате г-жа Седакова объединила два абсолютно разных, по сути, вопроса, а именно: проблему уничтожения памяти о политических противниках (тот же римский damnatio memoriae) и вопрос об объёме и форме пребывания смерти, неизбывно присутствующей в общественно-политическом сознании.
По первому вопросу, если мы хотим понять явление, а не выйти с транспарантом и потешить самолюбие, было бы крайне интересно сравнить с научной, но не пропагандисткой целью, например, практику «умолчания» в СССР периода тридцатых годов, на которой концентрируются обычно «либерально» и антирусски мыслящая российская интеллигенция, с современной практикой «войны с памятниками» советским солдатам и борьбой с советской символикой при одновременной героизации националистических нацистских формирований, широко практикуемых в современной Прибалтике, на Украине и в ряде стран Восточной Европы. Например, в Польше. Здесь же рассмотреть эволюцию памяти о Гражданской войне в США — демонтаж памятников южанам. Очевидно, что как на практику damnatio memoriae можно сослаться на постоянное в последнее время, смешение в один тип правления гитлеровскую Германию и в СССР 30-х годов, с неявным переносом и на поздний СССР. Тогда как они являются абсолютно разными режимами, не смотря на наличие отдельных подобных элементов. Уже скорее больше сходства у режима Пилсудского в Польше и Гитлера в Германии, чем у последнего со сталинским СССР. Ярким эпизодом практики является исключение рольским правительством РФ из стран участников обновления музея — места памяти концлагеря «Собибор». Примеров несть числа, что говорит об актуальности данного вопроса.
Со вниманием изучая проблему изменения исторической памяти под влиянием политики, можно провести интересные и важные параллели, позволяющие глубже осмыслить как само понятие социального, так и понятие политического, как извод социального, особенно в приложении к современной эпохе глобализации.
По второму вопросу в обсуждаемом контексте полезно осмыслить явное кардинальное отличие в отношении к смерти и к памяти о ней в СССР и в мифическом мире, где будет происходить предлагаемый г-жой Седаковой сотоварищи процесс «воспитания нового человека» — «Homo antisoveticus».
И здесь мы уже попытаемся углубиться в идеологию, обосновывающую данную трансформацию.
Что касается СССР, то там можно выделить три особые категории умерших, относительно поставленной нами задачи.
Первая категория — умершие «за правое дело народа». Они оставались «живы» (вспомним «Ленин живее всех живых»), а не умирали, как обычные люди, уходя навсегда. Они, присутствуя в памяти народа, наставляли его и направляли его. Повсюду воздвигались памятники, мемориальные кладбища, устанавливались мемориальные доски, учреждались праздники. Главным критерием полагалось требование, чтобы умершие «всю свою жизнь посветили делу освобождения трудового человека». Но поскольку эти умершие были «живы», то не было нужды ни в настоящем горе, ни в «работе горя». Она здесь просто не уместна. Потому их не отпевали — им пели гимны. Допускалась лишь тихая скорбь и уверенность, что их смерть обязывает народ больше трудиться, быть стойкими и твёрдыми на своём пути.
В современной России, эта культура поминовения и культура «присутствия» умерших за «правое дело» в памяти живых как наставников вылилась в ежегодную акцию «Бессмертный полк». Её массовость и естественность подтверждает всё вышесказанное.
Вторая категория умерших — «враги народа». Эти умирали совсем и навсегда. Им не было места ни среди «живых», что погибли за «народное счастье», ни среди обычных мёртвых. Ведь «враги народа» хотели лишить народ счастливой жизни. Потому странно было бы чтить память Колчака, Деникина, Власова, Троцкого и т. д. К этой же категории были отнесены и «кулаки» и жертвы т.н. «чисток». Сию категорию не поминали напрямую, а лишь опосредованно, через память об умерших «за правое дело», к гибели которых они были причастны.
Наконец была третья категория — погибшие, например, в результате обычных катастроф, как пассивные жертвы, хотя и массовые. Они не вписывались в идеологему строящегося коммунистического общества, в котором смерти в традиционном понимании вообще нет места. И потому им не отводилось самостоятельного места в публичном пространстве. Все они оставались лишь в личном пространстве родных и близких.
Кратко, отношение в СССР к смерти можно сформулировать так: умершие за коммунизм — оставались «живы» в памяти народа, враги умирали навсегда, те же, кто трагически погиб, но не мог быть отнесён к первым двум категориям, ничем не отличались от обычных рядовых умерших естественной спокойной смертью. Их поминовение оставалось частным, семейным делом. Всё вышеописанное относиться к публичному отправлению ритуалов связанных со смертью. При частном поминовении своих умерших родных ситуация была намного проще.
Выходила вполне себе устойчивая и логичная картина различной посмертной судьбы людей в зависимости от их земной жизни. Ничем не хуже мусульманской, христианской или иудейской.
Выстроенная выше конструкция отношения к мёртвым в СССР, подтверждённая опытом не только советским, но и мировым, показывает, что отнюдь не всех мёртвых и не всегда хоронят и отпевают. И нет в этом «трагедии» и «катастрофы», которую пытаются нам представить Эткинд сотоварищи. Боле того, несмотря на пафос книги Эткинда, его сомысленники совсем не собираются всех мёртвых хоронить и отпевать. Напротив, они хотят всех их оживить.
Но согласимся на время с доводами Ольги Александровны: мол, имеются «миллионы не погребённых» и «не отпетых» и «неуспокоенных». И более того, что «общество, разорвавшее связь со своими умершими, не погребающее их, не совершающее по ним траур, не хранящее их память, — уже не человеческое общество. Умершие, которым не оказаны погребальные почести, … остаются „не до конца умершими“, они не „уходят“ из мира живых, превращаясь в жутких и мстительных призраков».
Ситуация, с этой точки зрения, требует немедленного исправления, хотя сам, очевидно языческий текст, для верующего православного христианина более чем странен. Но то другое.
Исправить… Но что же современные антисоветские интеллигенты предлагают взамен столь неудовлетворяющей их советской «культуры смерти», покаянному XX-му съезду КПСС и официальной реабилитация репрессированных, произведённой в 60-х и особенно в 90-х годах? (Вам не напоминает это кальку с бесконечно повторяемого требования покаяния за «преступления» сталинского режима от поляков, прибалтов и прочая? Прямо дежавю.)
Было бы полбеды, коли они намеревались просто поменять местами, условно говоря «жертв» и «плачей». Забыть «палачей» и, «воскресив», поминать теперь «жертв». Если бы…
В чём, например, смысл акции «Мемориала» под названием «Последний адрес»? Читаем на соответствующем сайте: «Результатом такой инициативы должна стать установка многих тысяч персональных мемориальных знаков единого образца на фасадах домов, адреса которых стали последними прижизненными адресами жертв этих репрессий».
Хм… Действо сиё не просто дань памяти последнему адресу жительства человека в этом мире. Г-жа Седакова как культуролог и этнолог, думаю, подтвердит, что если на дома обычных граждан прикрепляется табличка с именами умерших, по форме очень близкая к той, что размещается на могильную плиту и не с целью памяти — «здесь жил и работал имярек», а с целью указать, что этот мёртвый имярек здесь живший, не отпет и не нашёл себе приюта в другом мире — мире смерти, такой дом превращается в место жительства мёртвых.
И вот по результатам «магического» действия, осуществляемого «Мемориалом», все «репрессированные», которых по его данным более 2,5 млн. человек, не то чтобы станут «живы» в памяти, как были «живы» вожди коммунизма, нет — их приглашают на действительное «жительство» в дома живых. Не в память, а в дома! Это не этическая «работа горя», о которой «радеет» Эткинд. Это метафизическое изменение реальности.
Но эти устроители «нового человека» не только размещают «репрессированных» мёртвых в одних домах с живыми, но они не желают отпустить в другой мир и «палачей». Именно на это направлена, в том числе и т.н. программа десталинизации, ранее рассмотренная на заседании Рабочей группы Совета по исторической памяти и переданная Президенту РФ на встрече 1 февраля 2011 года в Екатеринбурге и по сию пору не отвергнутая. Эти должны быть все названы и сохранены в памяти.
Но и здесь не конец. Наши «герои» не собираются останавливать счёт мертвецам, «репрессированными» сталинским режимом. Недавно г-н Немцев, к непогребённым отнёс и более 1700 мирных жителей, якобы погибших (по данным «независимых источников») от атак ВКС РФ в Сирии. Заметим, что не десятки тысяч убитых в Ливии, не миллион погибших в Ираке и не тысячи «вдолбленных» в землю Сирии действиями ВВС западной коалиции. Именно приписываемые РФ оказались не названы поимённо, не отпеты и не похоронены. Именно над ними народ России должен «проделать работу горя», чтобы «спать спокойно».
В результате у живых предполагается отнять дома, отнять память, отнять собственное мнение, отнять будущее… Последнее вообще не предполагается. Конструируется мир вечно длящегося прошлого. И выходит, что уже и места живым среди мёртвых совсем не остаётся.
